Пред-ставляющее мышление основано на прямолинейности взгляда, который видит только то, что находится прямо перед ним. Объект, для того чтобы быть узнанным, должен занять позицию пред-стояния перед взглядом. Мышление издавна понимало себя как прямой взгляд на объект, в результате чего, считает Хайдеггер, и сформировалась платоновская философия идеи как образа вещи, усматриваемого прямым взглядом. Работы Хайдеггера посвящены не только, и не столько "изобличению" такого стиля мышления. "Поворот" знаменует собой нечто большее, нежели внимание к языку или отказ от первоначального проекта фундаментальной онтологии. Теперь речь идет о формировании нового стиля мышления, поэтического мышления, способного не просто преодолеть платоновскую  метафизику, но увести в "близь ближайшего" и возвратить человека к его истокам.

Поэтическое мышление определяется Хайдеггером как такое специфическое мышление, которое минует логические формы и ограничения и устремляется к сущностному постижению. Последнее слово тут оставляется не за логикой, и даже не за какой-либо "сущностью", а за самим бытием. Именно прислушивание к бытию отличает поэтическое мышление от метафизического. "Мысль, — утверждает он, — есть то, что она есть в согласии со своей сутью, в качестве слышаще-послушной бытию" [5, с. 194]. Мысль становится действительно мыслью только тогда, когда она исполняет свое предназначение принадлежности к бытию, то есть когда она прислушивается к бытию, покорна ему.

Таким образом, отличие нового способа мыслить, сформировать который попытался Хайдеггер, усматривают в том, что оптическая модель мышления заменена акустической. Глаз заменен ухом. Есть ли в такой замене фундаментальный поворот, или же это иная версия того же? Х. Брункхорст утверждает, что Хайдег-

149

 

гером не преодолена основная черта представляющего мышления — эгоцентризм наблюдающего субъекта, при котором положение объекта определяется только исходя из его позиции для субъекта. Произошла лишь замена метафор, но "неопосредованная и единственная в своем роде, центрированная исключительно на теоретическое место философа перспектива в обоих случаях остается одной и той же. Что касается сущности рефлексивной философии, — указывает Х. Брункхорст, — то здесь ничего не изменилось. Заменив платоновский глаз собственным ухом, что должно было обеспечить ему привелигерованный доступ к истине, Мартин Хайдеггер, этот гениальный критик новоевропейского эгоцентризма, еще более впал в изначальный эгоцентризм европейского первоначала" [2, с. 90]. Резкое звучание этой критики побуждает задаться вопросом: в чем состоит особенность поэтического мышления? Допускает ли оно какие-либо привилегии для субъекта, или, быть может, оно настолько их упраздняет, что у появляется "несбыточное, но сильное желание, чтобы путь мысли, путь его мысли, путь всякой мысли, путь нашей мысли все-таки не вел только туда, куда он ведет у Хайдеггера, — к концу человека, к смирению смертного, к измерению его мерой мира, мерой целого, мерой согласия: к тому, чтобы мы уступили себя миру" [1, с. 171]. Куда ведет путь мысли Хайдеггера необходимо понять не только потому, что мы хотим распутать дело Хайдеггера, обвинить или превознести его, но и потому, что этот путь — и наш путь тоже.

Определение нового стиля мышления как поэтического подсказывает нам его связь с языком, словом. Поэзия имеет дело с языком и в нем раскрывается. Этим горизонтом и задается рассуждение о поэзии в работе Хайдеггера "Гельдерлин и сущность поэзии". Речь как универсальное средство выражения должна быть изначально приуготовлена для поэтического мышления. Но Хайдеггер признает верной характеристику Гельдерлина: язык есть опаснейшее имущество. Как имущество для поэтического мышления язык должен быть самым близким, но он оказывается самым опасным, самым чужим. Почему? Язык впускает человека в Открытое, но оно не представляет собой опоры для мышления. При-

150

 

чина кроется в самом открытом. Его сущность покоится в различении бытия и сущего, но в речи открытое являет себя как сущее в его существовании, принимаемом за бытие. В открытости сущего кроется опасность забвения бытия. И эта опасность сущностным образом затрагивает сам язык, поскольку он становится простым говорением, опускаясь в видимость сущего. Вместо раскрытия бытия говорение ведет к сокрытию, к забвению различия между сущим и бытием, тогда как поэзия должна быть установлением бытия в слове. Говорение ведет к рассеиванию, тогда как необходимо собирание.

Так оказывается невозможным определить поэтическое мышление исходя из использования поэтического языка. Во "Введении в метафизику" Хайдеггер отмечает, что собирание, "Логос как язык не делается сам по себе. Потребно λέγειν: χρή τό λέγειν, потребно собирающее разумение бытия сущего" [4, с. 246]. Поэтическое мышление не только не может получить свою сущность из языка, но оно само еще должно каким-то усилием привести язык к его сущности, превратить его из говорения в подлинную речь посредством "собирающего разумения".

Для собирающего разумения необходимо направление мысли на бытие, только тогда сказывание как событие речи действительно становится со-бытием. Направление на бытие происходит в отличие от направления на сущее. Поэтическое мышление должно совершаться в изначальном различении бытия и сущего, ведь забвение этого различия превращает речь в повседневное говорение. Поэтому, когда сущность мышления определяется как следование бытию, мы должны понимать, что требуется нечто особенное, отличное от оглядки на существующее и то, как обстоит с ним дело. Мысль не становится послушной бытию только благодаря следованию порядку сущего, так как от сущего к бытию нет прямой дороги. Необходимо особенное прислушивание — умение услышать голос бытия.

Модель прислушивания к бытию, принимаемая за акустическую метафору мышления, конечно же, развертывается Хайдеггером во многих работах после "поворота". Но само слово 

151

 

"прислушивание" еще не объясняет, как мышление может приобщиться к бытию. Располагаясь в пространстве различения бытия и сущего, мысль теряется в невозможности достичь бытия. Называя все, что существует, мы ни на шаг не приближаемся к бытию. "Ведь все то, что мы назвали, есть, и однако, — подчеркивает Хайдеггер, — едва мы хотим схватить бытие, всякий раз происходит так, будто мы запускаем руки в пустоту" [4, с. 117-118]. Поиски бытия и его голоса наталкиваются на пустоту, на совершенную ненаходимость бытия. Прислушиваться не к чему, как нечего тут и увидеть. В этом случае действительно замена метафор не приносит успеха.

Однако сущность поэтического мышления не лежит на поверхности и не соотносится с одним только словом "прислушиваться". И для прислушивания, и для усмотрения еще необходима процедура нахождения бытия, которую и может обеспечить поэтическое мышление во всей его специфичности. Дело в том, что поэт может не просто охарактеризовать, например, конкретного человека, поэт может охватить единым взглядом бытие человека и выразить его одним словом: неуютнейшее. Из чего проистекает эта способность? Если поэт охватывает в мысли человеческое бытие в его предельных границах, то "это обрывистое и предельное, утверждает Хайдеггер, — никогда не откроется глазам, привыкшим к простому описанию и утверждению наличного" [4, с. 226]. Поэт видит нечто большее, нежели свойства или состояния объектов. Увидеть нечто большее может тот, кто вообще не смотрит на наличное. Бытие представляется как раз такому взгляду, который по видимости вообще не ищет бытия. Как это возможно? "Бытие, — поясняет Хайдеггер в работе "О сущности истины", — осмысливать собственно его — для этого требуется отвести взгляд от бытия, насколько оно, как во всей метафизике, проясняется и истолковывается только из сущего и ради него как его основание" [5, с. 394]. Бытие, являясь прямому взгляду всего лишь как основание сущего, таким образом как раз скрывается. Дело Хайдеггера не в том, чтобы взгляд заменить слухом, но в том, чтобы привести мышление к непрямому взгляду.

152

 

Поэтическое мышление усматривает бытие, не смотря на него, вернее на то, что кажется бытием представляющему мышлению. Хайдеггер не отрицает классического представления о том, что бытие раскрывает себя в сущем. Но он добавляет: открываясь в сущем, бытие одновременно в нем же скрывается. "Бытие столь же открывает, сколь и скрывает себя; — отмечает П. П. Гайденко, — оно открывает себя как сокрытое. Освещает себя как темное, «высказывает себя» в молчании" [3, с. 130]. Взгляд, следующий прямо за этим открытием, уходит в сущее прочь от действительного пути бытия. Бытие уклоняется, раскрывая себя в сущем, а значит и мышление бытия должно отклоняться с прямолинейного пути, навязанного формальным порядком сущего. Пред-ставляющее мышление не может поставить перед собой уклоняющееся. Бытие скрывается, и "это сокрытие своего существа и существоистока есть та черта, в которой бытие изначально себя проясняет так, однако, что мышление не следует ему прямо" [7, с. 40]. Поэтическое мышление не может следовать своей сущности установления бытия, пока оно не готово сойти с привычного пути и уклониться вслед за самим бытием. Такое уклонение на самом деле есть приближение к ближайшему (к бытию), и именно поэтому уклоняющееся мышление есть прислушивание.

Прислушивание есть такое внимание к бытию, когда мышление следует за ним, минуя прямолинейные пути сущего. Прислушивание принимает перспективу бытия. Так, все этимологические изыскания, проводимые Хайдеггером, подчинены прислушиванию. Именно поэтому в них столько несоответствий общепринятой "правильной" точке зрения. И так же поэтому эти своеобразные раскопки имеют столь большое влияние. Хайдеггер и сам признавал, что его интерпретация греческих терминов в чем-то властная и односторонняя, а потому может не совпадать с ранее установленными толкованиями. Но всевозможные расхождения с языковыми фактами допускаются Хайдеггером как раз потому, что он хочет покинуть сферу властности фактов и принять только одну (отсюда — односторонность) власть — власть голоса бытия. Хайдеггеровское истолкование принимает сторону 

153

 

бытия, схватывание которого невозможно внутри привычной перспективы заданности размышления сущим. Для поэтического мышления важно иное толкование, а именно то, "которое с самого начала ставит под сомнение привычное направление взгляда, ибо могло ведь так быть, — размышляет Хайдеггер, — и в действительности так оно и есть, что это направление взгляда указывает вовсе не на то, что следует увидеть" [4, с. 249]. Поэтическая интерпретация может содержать отклонения от фактически установленного, но ведь она и не стремится доказать что-то в области фактов. Ее задача состоит в следовании бытию, в прислушивании к нему. В очередной раз Хайдеггер показывает, что такое следование невозможно в рамках привычных перспектив, а происходит вне обычного направления взгляда.

Итак, мышление бытия производит смещение перспективы, использует "непрямой" взгляд. На таком методологическом приеме строится диалог "Из разговора на проселочной дороге о мышлении". Так, ставится проблема, является ли вопрос о сущности человека непременно вопросом о самом человеке? Другими словами, не уводит ли слишком прямой взгляд, взгляд "в упор", прочь от действительного видения? "Если именно мышление отличает человека, то, конечно, сущность его природы, а именно природы мышления, можно рассматривать, лишь отвернувшись от мышления" [7, с. 112]. Здесь поэтическое мышление выступает для Хайдеггера в качестве метода самопостижения человека, когда он видит себя как бы "боковым зрением". Как это ни парадоксально, но как раз отвернувшись от человека, отведя от него взгляд, можно на него взглянуть по-настоящему.

Принятие перспективы бытия означает также не просто особенную деятельность сознания, когда оно благодаря специфической, но все-таки собственной активности достигает бытия. Такое достижение возможно только благодаря сущностной связи бытия и мышления. Ставшее знаменитым и вызвавшее столько недоразумений крестообразное перечерчивание слова "бытие" производится из-за стремления  преодолеть противостояние бытия и мышления. Такое написание, как поясняет Хайдеггер в работе "О 

154

 

«линии»" (или под другим названием — "К вопросу о бытии"), "отвергает прежде всего почти неискоренимую привычку представлять "бытие" как визави, стоящее для себя и лишь иногда подходящее к человеку" [6, с. 100]. Связь между мышлением и бытием проявляется не в соответствии помысленного реальному, а в том, что мышление принадлежит бытию. Бытие не есть то, на что мышление оглядывается для сообразования с ним своих построений, но мышление является мышлением только тогда, когда оно "захвачено" бытием. Захваченность поясняет прислушивание в аспекте полной отдачи себя тому, к чему прислушиваются.

Мысль должна позволить бытию захватить себя. Тогда взаимопринадлежность мышления и бытия реализуется как само-отдача, само-отступление мышления. Захваченность не называет нечто другое по сравнению с поэтическим мышлением как "непрямым" взглядом. В упомянутом выше "Разговоре..." самопонимание мышления через "боковое зрение" приходит к утверждению: сущность мышления состоит в отрешенности. Это такая захваченность бытием, при которой мышление превращается в ожидание его прихода. Отрешенность — это выжидающее внимание, когда в мышлении правят не инициатива человека, не правила логики, но сама открытость, а ведь для мышления невозможно более ценное покровительство. В то же время выжидание не направлено прямо на определенный объект. Как только ожидание принимает направление прямого взгляда и останавливается на чем-то, оно больше ничего не ждет. Для того, чтобы выжидание вошло в открытое (на простор открытости бытия), оно должно как раз ничего не ожидать. Выжидание позволяет оставаться одной открытости, таким образом реализуя отрешенность.

Итак, отрешенность совершается как выжидающее внимание бытию, происходящее вне прямолинейного вглядывания и позволяющее оставаться одной только открытости. Само-отступлением такое мышление Хайдеггер называет потому, что "в отрешенности Gegnet [открытый простор] управляет человеком для Gegnet" [7, с. 123]. Допущение этого управления есть покор-

155

 

ность мысли. Сущность отрешенности состоит в том, что сама открытость предписывает направление мышлению, а потому мышление должно сводиться к молчанию всех человеческих мнений, к тишине человеческого в пользу проявления открытости. Такое поведение невозможно без отрешенности человека от самого себя. Это и является важнейшим моментом отрешенности. Человек не сосредоточен на себе, своем положении и своих целях. Он может даже забыть о своем существовании, когда весь превращается в слух. Человек только ждет зова бытия, ждет, оставаясь незаполненным и отрешенным от себя.

На простор открытого позволяет выйти безучастность мышления, его отрешенность прежде всего от самого себя. То есть мышление не должно решать задачи человеческие, направленные на упрочение его собственной позиции. Мышление является действительным, если оно "погружено в отрешенность". Ведь человек действительно проявляет себя отнюдь не тогда, когда стремится активным действием заявить о себе. Поэтическое мышление не является активностью в общепринятом смысле этого слова. В небольшой работе "Поворот" Хайдеггер утверждает, что прозрение — это не результат человеческого усмотрения, вглядывания. "Лишь когда человеческое существо, — продолжает он, — в событии прозрения как озаренное им отказывается от человеческого своеволия и бросает себя навстречу озарившему его свету, прочь от самого себя, человек в своем существе начинает отзываться на обращенное к нему озарение" [5, с. 257]. Забывая себя, человек становится способным увидеть нечто существенное, открыться озарению. Если, следуя мысли Хайдеггера, человек есть используемый в сущности истины, то самое важное для него — быть открытым для такого использования, быть готовым воспринять. А это может тот, кто не суетится ни поводу вещей, ни из-за желания во что бы то ни стало быть замеченным. Тот, кто принимает решения исходя не из амбиций ущемленного достоинства, тот, кто "не важничает", а собирает все в себе в единое тихое ожидание настоящего зова.

В тишине человеческого, в забвении себя можно услышать 

156

 

голос бытия. Поэтому прислушивание необходимо должно совершаться в отрешенности от себя. Бытие озаряет безмолвно, голос его раздается тишиной, а не криком. Поэтому тому, кто хочет увидеть, стать провидцем, приходится отказаться от шума внутри себя. "Человек растворился, — отмечает В. В. Бибихин. — Стал чистым присутствием — через него — дела мира" [1, с. 171]. Выжидающая незаполенность позволяет человеку присутствовать при бытии, поскольку "самоослепление человека соответствует самораскрытию просветления бытия" [8, с. 40]. Мышление не может сбываться в наполненности личного сознания. Оно нуждается в просторе, открытом пространстве, когда пустота мыслящего сливается с открытостью горизонта. Мышление остается всего лишь инструментом деятельности, пока мыслит человек. Но когда "я" отстраняется от себя, когда не человек мыслит, а мысль сбывается, тогда она становится убежищем истины.

Отрешенность от себя как сущностная черта поэтического мышления вряд ли позволяет говорить о каком-либо привелигерованным положении субъекта по отношению к бытию. Скорее наоборот, все привилегии остаются на долю бытия, человек же находится в состоянии само-отступления, забвения всего собственно человеческого ради позволения выказаться самому бытию. Прислушивание, таким образом, не просто заменяет глаз ухом. Оно характеризуется, пользуясь шахматной терминологией,  рокировкой позиций: в привелигерованное, защищенное положение ставится бытие, а не субъект. Метафизичекое мышление пред-ставляющим взглядом не может следовать бытию и сосредоточено на позиции субъекта по отношению к наблюдаемому, так как именно эта позиция определяет то, что может стать наблюдаемым. Поэтическое же мышление стремится преодолеть забвение бытия, а потому человек сам занимает позицию ранее подверженного опасности: он превращается в слух, забывая о самом себе. В такой позиции по отношению к бытию нет эгоцентризма. Другое дело, что занять такую позицию может не каждый. Но привилегия быть провидцем доступна каждому, кто может совершить само-отступление в направлении прислушивания к бытию.

157

 

Список использованной литературы

1. Бибихин В. В. Дело Хайдеггера // Философия Мартина Хайдеггера и современность. — М.: Наука, 1991. — С. 166-171.

2. Брункхорст Х. Эгоцентризм в эпоху картины мира. Хайдеггер, Вебер и Пиаже // Философия Мартина Хайдеггера и современность. — М.: Наука, 1991. — С. 80-91.

3. Гайденко П.П. От исторической герменевтики к «герменевтике бытия». Критический анализ эволюции М.Хайдеггера. // Вопросы философии. — 1987, № 10. — C. 124-133.

4. Хайдеггер М. Введение в метафизику. ― СПб., 1998. — 304 с.

5. Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления: Пер. с нем. — М.:   Республика, 1993. — 447 с.

6. Хайдеггер М. О "линии" // Судьба нигилизма: Эрнст Юнгер. Мартин Хайдеггер. Дитмар Кампер. Гюнтер Фигаль. — СПб.: Изд-во С. Петерб. ун-та, 2006. — С. 65-120.

7. Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге: Сборник: Пер с нем./ Под ред. А.Л. Доброхотов. — М.: Высш. шк., 1991. — 192 с.

158